Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Зато какого пастушонка я откопал, матушка, — усмехнулся Повилёкас. — Глазом поведи куда нужно — туда и ставь. Парень расторопный, к кузнечному делу привычный… Осенью оженим.

— Сколько просадил? — простонал старик, не поворачиваясь к нам.

— Немного, немного… — слегка смутился Повилёкас и начал раздеваться. — Раздевайся и ты, — кивнул он мне. — Тут, братец, не настоятель живет и слуг нету, сам действуй. Вешай свои лохмотья вон на перекладину, после ужина разберемся, что куда. Мамаша, дай закусить гостю.

— Я не спрашиваю, много или немного, — опять заговорил старик, все так же лежа лицом к стене. — Я спрашиваю: сколько просадил?

Голос у него был скрипучий, одышливый и резкий, как ржавое железо. Повилёкас еще более смутился, послонялся по избе, шагнул к кровати, явно приготовившись к схватке. Но тут скрипнула дверь, вошел рослый человек в кожухе, облепленном сенной трухой, в надвинутой на брови кошачьей шапке.

— О-о, Юозёкас! — повеселел Повилёкас. — Может, скотину помочь обрядить?

Юозёкас не ответил и даже не обернулся, будто не ему было сказано, а печке. Скинул кожух, шапку, выкатил ногой из-под кровати чурбачок, сел на него, закурил. Еще раз сунул ногу под кровать, выгреб оттуда кучу льняных отрепков. Опять сел, взял в руки тонкую палочку. Жесткие, давно не стриженные и, наверно, редко видавшие гребень волосы были отвалены с затылка наперед и торчали вихрами над ушами; носовой хрящ вбит под лоб, отчего сам нос заметно вздернулся и сильно смахивал на утиный клюв. Человек молчал, перетряхивая палочкой отрепки, поднимая тучу пыли, соря вокруг трещавшей кострикой. В избе тоже все замолкли, лишь стукнула кочерга, выскользнувшая из рук хозяйки. Я стоял в конце стола, ухватившись за его край, и прямо не знал, сесть мне или стоять, молчать или сказать что-нибудь. Наконец хозяйка, оставив свое дело, порылась в изножье кровати больного и принесла оттуда, крепко зажав в руке, горсть куриных перьев.

— Подерешь, пока подам ужин.

— Как бы от пуха под носом не распухло! — рассмеялся Повилёкас.

— Не смеши мальчонку, — прикрикнула на него старуха. — Прыснет вот, и все перья — под потолок. Как соберешь потом? А ты проворней, — повернулась она ко мне. — Похлопай руками по бокам…

Я похлопал, но одеревеневшие от мороза пальцы не отошли и не слушались. Перья скользили между ними, словно дым между прутьями: и не ухватишь, и не удержишь, и не обдерешь. Хоть зубами рви. Но я старался из последних сил, радуясь про себя, что вот уже начинаю новый год пастьбы, что здесь будет ужин, будет где лечь, а может, и все лето будет неплохое… Новое лето!

— Говорил тебе, когда посылал, поищи парня побольше, — опять прохрипел старик. — Кого ты мне привез? Такой ли помощник нужен в кузнице?

— А ты бы, папаша, хоть обернулся, взглянул… Не пастушонок, а прямо дуб, — улыбнулся Повилёкас.

— Платить, спрашиваю, сколько будешь?

— Дешево сторговался, папаша. Пучок льна посулил, две меры ячменя…

— Какого льна?

— Чесаного не дал, одного трепаного. Потом еще пуд ржи…

— Погоди, не лезь ты с рожью. Я про лен спрашиваю. Дома лишней прядки нет, обрывка веревки повеситься не найдешь, а ты — лен подпаску. Хозяйство пустить по ветру хочешь?

— Папаша…

— Вези назад своего лоботряса. Ишь льну ему отвали.

— Да ты погоди, папаша…

— Помолчи, говорят! Очень уж разохотился отцовское добро чужим людям швырять. Коли хочешь быть для всех таким умным, таким добрым, то сперва наживи дом, свой дом, а там уж швыряй. Хоть обеими горстями, — повысил голос старик. — Но свое давай, не мое.

Раскашлялся, долго ворошился под одеялами, но все не обернулся. А я сидел как в воду опущенный. Неужто и этот меня прогонит? Опять же — если так из-за льна, то что же будет, когда Повилёкас скажет про картошку?

— Дери, чего остановился? — отдышался старик от кашля. — Лен выторговывать умеешь, а работать — руки отсохли.

С беспокойством глянул я на кровать. Неужто у старика глаза на затылке — смотрит в стену, а видит меня? Хозяйка махнула рукой в мою сторону: мол, делай дело, помалкивай. Подошла к кровати, поправила одеяла, взбила подушку.

— Казнишься, Пеликсюк, а из-за чего?.. Не пойдем ведь с сумой из-за этого пучка льна.

— Ты откуда знаешь?

— Вытреплем — отдадим, — шамкнула старуха, не обращая внимания на слова мужа. — Береги здоровьице, Пеликсюк. Уж и так его у тебя не больно много, сипишь, бухаешь с утра до вечера…

— А ты моей смерти ждешь?

— И как у тебя, Пеликсюк, язык поворачивается такое сказать! Все помрем, все уйдем, когда призовет господь бог, да будет на то его святая воля. А я на четках дала обет, каждый праздничек обхожу на коленях страстные стояния, чтобы только он, господь, смилостивился, продлил твои дни…

— Все вы хороши. Покуда силы у меня были, покуда весь дом тащил на своем горбу — папашенька хороший, папашенька разлюбезный. А теперь только и ходите, крадучись, вокруг кровати, только и коситесь: когда старик ноги протянет, когда все заграбастаем? А, не нравится? А может, неправду говорю?

— Пеликсюк, помилуй…

— Не помру! — выкрикнул старик. — Назло не помру, хоть все тут околейте! Сколько ни ждите, зенки друг другу выцарапайте, а не дождетесь моей смерти! А, не нравится?

— Господня воля…

— И не помру! — Дирда дернул ногами под одеялом. — Хоть повесьтесь все, а не помру! Не зароешь ты меня в землю, раньше я тебя зарою! Провожу с певчими в Шилайте и зарою. Отрыгнется тебе твоя зависть.

— Пеликсюк, ради господа… При чужом человеке…

Старик не сдавался. Слово за слово, разошелся не на шутку. Кричал, что сейчас встанет с постели, переживет не только жену, но и всех детей, а потом покатит свататься и привезет в дом такую восемнадцатилетнюю девку, что на паре лошадей не объедешь.

— Покомандует она над вами, попляшете вы у меня!

Хозяйка уже не перечила, лишь дергала пальцами нижнюю губу, сдерживая слезы. Повилёкас вышагивал на цыпочках по избе, остерегаясь что-нибудь задеть, стукнуть. А Юозёкас преспокойно сидел себе на чурбачке и продолжал работу. Отрепки были уже вытрясены, он взял можжевеловые крючки и начал скручивать толстую, шершавую от кострики прядь.

— Я тебе не Казимерас, — брюзжал старик, уже уставая, с хрипотой. — За меня любая не глядя пойдет, сама увидишь.

— И слава богу, — опять осмелела хозяйка. — Да как же я увижу, коли сам говоришь — зароют меня.

— Э-э, баба, она из-под земли видит. А я тебе одно скажу…

И неизвестно, что бы он сказал и чем бы все это кончилось, но на дворе послышался шум, заскрипели полозья саней, тихо заржала лошадь.

— Казимерелис объявился, — подалась к двери хозяйка. — Может, даст бог, с добрыми вестями…

— Беги, беги опять к своему Казимерелису! Припади к лаптям! Отец, мол, такой, отец сякой, на всех лается, никому житья от него нет… Беги, беги, чего еще стала?

— Когда это я жаловалась ему, Пеликсюк? — остановилась хозяйка на пороге.

— Беги, беги.

Старуха молча подошла к шестку, поправила огонь под таганом, толкнула ногой раскиданный хворост, а сама все-таки поглядывала на дверь, все настораживалась, ловя каждый звук. Поглядывал на дверь и Повилёкас, но он не столько слушал, сколько усмехался и подмигивал мне, словно спрашивая: «Весело у нас, а?»

— Не передразнивай мать! — крикнул старик, глядя в стену.

— Я не передразниваю… — вздрогнул Повилёкас и показал отцову затылку шиш.

— Возьму вожжи, заработаешь и ты.

Изрядно погодя в избу вошел Казимерас — высокий, плечистый, спокойный мужчина, с черными густыми волосами, гладко причесанными на косой ряд. Хозяйка так и впилась в него глазами. Но он молчал. Не спеша разделся, сел за стол, свернул цигарку. И вдруг плюнул на середину пола:

— Черт тебя возьми, как трудно жениться.

— Хе-хе-хе… — весело хихикнул старик, не оборачиваясь.

— Опять отказали? — хлопнула хозяйка ладонями по ляжкам. — А у Бальнюса были?

Казимерас молча вытянул из кармана штанов темную, заткнутую паклей и засмоленную бутылку. Со стуком поставил ее на стол:

— Припрячь… до другого раза.

— Пресвятый боже, помилуй нас. У Бальнюса, спрашиваю, были?

— Бальнюс и ворот не отворил.

— А Вайтекус? Вайтекус из Думблине? Сам завел разговор на базаре… Неужто и водочку не открыли? — разволновалась старуха, глядя на бутылку.

— Назад привез, — насупился Казимерас. — Устал я, мамаша.

Хозяйка обмахнула передником скамейку, села возле сына, помолчала. Глаза ее часто замигали.

— Пожалел бы ты мою старую голову, сынок, — сказала прерывающимся голосом. — На посмешище людям наш дом выставляешь. И не придумает моя голова, куда тебя направить, в какую сторону дорогу показать. В котором уж дворе тебе отказывают. Как теперь людям в глаза глядеть?